«Дорогой мой пра-пра-пра-пра-пра-пра-… дедушка, Учиха Мадарович! Знаю, что живешь ты где-то в моей голове. (Хотя психиатры все, как один, твердят, что ты на самом деле – просто моя выдумка. За такие нелестные о моем предке слова пришлось их всех зарезать. Зато теперь вокруг нет ни одного психиатра, и можно, наконец, спокойно пообщаться.) 

Милостивый мой дедушка! Бьет тебе слезно челом внучек твой, Тоби, отданный в обучение ремеслу маньячно-террористическому. Забери ты меня отсюда, заради Христа! Потому что живу я тут, как прислуга «за все». И жизни мне никакой нету, ведь их, иродов- Акацуков, девять душ, а я один. И каждому угоди: подай, приготовь, постирай и теплые тапочки обуй. Нет у меня ни одной спокойной минуточки, а всё равно слова доброго не слышу, только тычки получаю. Думал я, что хоть Конан – девица среди них одна единственная – подобрее к мальчонке будет. Так нет. Когда писал я тебе в прошлый раз, каюсь, подтибрил у нее со стола бумаги крошечку. Так она мужику своему, главарю ихнему, нажаловалась, что порушил я ей наиглавнейшую бумажную дзюцу. Хоть я и взял-то всего-ничего – осьмушку листа. И ведь думает дура эта, что он ее замуж возьмет! Как же, дожидайся… Уж она шипит-фыркает, а потом носик кверху задерет, да дверку перед ним в свою комнату и захлопнет – дескать, у меня от такого вашего обращения голова разболелась! Думает, что поскольку она в организации девица одна, то и Пейн этот будет всю ночку один печалиться. А того не знает, что у него есть шесть тел разных, и одно при том – бабское. И когда он у себя в комнате типа один запрется, то идет там у них такая потеха, что срам смотреть! Но поскольку ты мне строго-настрого наказал, то плююсь, а смотрю и всё в книжечку записываю, а потом по адресу того самого Джирайи исправно отсылаю. Знаю, что с книжечек его имеешь ты свой процент, как прибавку к пенсии, потому и стараюсь. 

Пока они там ухороводятся – далеко за полночь уже! Но только я глаза закрою, как на тебе: скирлы, скирлы, моя нога, нога липовая! Это, значит, господин Скрипучка-Сасори пожаловал. И начнет щас орать, что опосля того, как я его образину деревянную смазал, у него то лапа скукоживается, то хвост отпадает. А я что? Я по-хорошему хотел: рубаночком да дегтем прошелся, а то ж зубы от скрипу сводит, когда он мимо тащится. А касаемо лап и хвоста, так надо ж в разум взять, что обличье это скорпионье он себе сострогал уж как двадцать лет с гаком! Таскается в нем по полям, болотам, пустыням, и колошматят энту образину всякие ниндзи почем зря – какой же материал такое обращенье выдержит? Вот и рассыпается его авто в щепки и годится разве что в печку. Так ведь нет – у него там креслице под все мозоли на его заднице продавленное, вот и латает он это старье. Так что только прикорну я, бедный, а он уж тычет меня в бочину своим скорпионьим хвостом: иди, дескать, в сарай и припри ему то гвоздей, то долото, то клею столярного. А я во двор по ночам выходить страсть как боюсь, потому как сидит там на столбу этот упырь красноглазый. Зенками своими во все стороны лупает – чистый сыч, ей-богу! А тут в позапрошлом месяце угораздило меня, несчастную сироту, второпях да с недосыпу в этот самый столб башкой втараниться! Так он, аспид лютый (даром что тоже твой и мой родственник!), как забормочет, заквохчет, да огнем заплюет! И орет сверху: ты меня, дескать, ненавидь, ненавидь! Как будто я его любить собрался, душегуба окаянного! И вот скачу я по двору, а он, гад, в шахматном порядке весь двор и кроет: то черным огнем, то красным… Ему развлеченье, а я уж крест честной творю, с жизнью прощаюсь. Но есть Бог на свете, пожалел мальчонку. Заскочил я за сарай, упырь этот плюнул, а сарай-то возьми и загорись! Тут уж выскочил во двор старпер, казначей ихний. Моя-то жизнь для них копеечки не стоит, а вот сарая с добром ему страсть как жалко стало. И вот он зашипел, вздыбился и, как есть, от жадности лопнул! Вот тресни мои глаза, коли вру! На пять тряпок черных мохнатых разлезся и давай того аспида со столба то сдувать, то водой поливать, то молнией шарахать! Весь двор разнесли, сажа, вонь, грязища… А как главарь спросонок выглянул да заорал: «Это хто весь двор испоганил?!» - то оба тут же на меня пальцами и показали. А я что? Я-то на столбе своей башкой даже трещинки не сделал. 

Обмер я прям тогда за сараем со страху. А как очнулся: господи, святые угодники! Стоит надо мной энтот кактус ходячий со своими зелеными клешнями. Я думал, он тож ругаться начнет, что за всей суматохой не успел его свежим навозом полить. Так ведь нет! Он не ругаться – он меня СОЖРАТЬ задумал, пырей генно-модифицированный! Ежели ангел-хранитель меня бы не пробудил, лишился бы ты своего внучка! 

Вот потому и прошу я тебя, дедуля, слезно: забери ты меня отсюда, не губи сироту. У других детей, я слышал, сенсеи, сенпаи своих учеников любят-берегут. Если там операцию делать, так вместе с дитем готовы помереть. На миссиях им говорят, что за жизни их отвечают. А у меня, дедуля, всё не так. Сенпай мне попался злой, угрюмый. Уж как я ему на миссиях угодить стараюсь: и песенки пою, и стишки рассказываю, и из цветов букетики собираю. А он кривится только. Давеча принес ему кофею в постель, ну пролил, конечно, но ведь самую малость! Смотрю, он ручкой своей к моей голове тянется. Я уж обрадовался. Думал, приласкать хочет бедную сироту, по головушке погладить. А он ручищей-то своей хвать, и чуть начисто мне ухо не откусил! Как есть хотел отклацать, сатанинское отродье. И тоже: как хочешь прикорнуть, посвистеть в две дырочки, то тут же на весь дом – трах-бабарах! Значит, сенпай развлекается. КСО недоделанное, чтоб его самого приподняло, раздуло, да шлепнуло! 

Есть здесь еще еретик размалеванный, так у него через день – постный день. И в эти дни он мяса не жрет – подавай ему рыбу. А как я ему его селедку вонючую пру, так тут же выскакивает девятая Акацука – ерш-переросток. Акульими зубами клацает и мордой селедкиной прямо мне в харю тычет. Жалко ему, вишь ли, сородичей своих. На размалеванного он шуметь опасается, а на мне сердце-то и отводит. 

Вот и прошу я, дедушка, переведи ты меня в Академию Конохи учиться. Там дети все приличные, хорошие. А ежели ты насчет книжек и прибавки к пенсии беспокоишься, то они уж подросли, и у них тоже любовь-морковь намечается. Вот девица Хината уже при виде Наруто-куна краснеет и в обморок хлопается. Поди, вспоминает, что у них ночью было! 

Завершаю я, дедуля, свое письмо и наклеиваю его прям на свое лицо. Чтобы ты, как видеть моими глазами начнешь, так сразу его и заметил. И ответ мне таким же манером черкни, будь ласковый». 

Мальчик, всхлипывая, приклеил письмо на лицо, улегся и постепенно затих. Полная луна начала заливать его тесную комнатку. Когда голубые лучи полностью осветили оранжевую маску, под ней вспыхнул кроваво-красный глаз… 

P.S.: Из записной книжки Учихи Мадары по прочтении письма. 

«М-да… С одной стороны, без собственной леденящей душу истории о несчастном детстве мальчонку в обществе приличных ниндзя попросту залошат. У меня самого таких историй и детских душевных травм с десяток наберется. Потому, наверное, и характер у меня не очень… Но, с другой стороны, в одну прекрасную ночь очнуться без уха, а то и вовсе у Зецу в желудке – тоже не фонтан. Придется срочно что-то придумать. 

1. Купить пацану гербицидов в порошке, типа порошка от моли для плаща. Зецу от них воротит. 

2. С Дейдарой сложнее. Этот всякую гадость руками за милую душу жует. Может, ему руки оборвать? На пятках у него ртов нету! А не поможет – так и царствие ему небесное… 

3. Итачи намекнуть, что в педагогической книжке про воспитание крутого характера у юных ниндзя пора переходить к следующей главе. 

4. Подумать: а может, чем захватывать этот мир да кормить-одевать потом весь народ, выгоднее книжки с Джирайей распространять? Уж очень хорошо они расходятся, да и доход с них стабильно приличный. С кем бы посоветоваться на этот счет? С Нагато-Пейном нельзя: он молодой, у него романтические сказки в голове про конец света и вечное зло… Поговорю с Какудзу – он прагматик… 

5. Поговорил с Какудзу. Об итогах совещания Нагато-Пейну знать не стоит, а то загрустит еще, и у Тоби натурного материала меньше окажется. Поэтому Какудзу, пожалуй, придется в ближайшее время тоже убить. Жаль, казначей он был хороший…»